– Да и я пойду, сын мой, помолюсь в храме, отблагодарю Господа Бога нашего за счастливое окончание пути, со священниками переговорю да послание передам от настоятеля нашего монастыря митрополиту киевскому. Так что прощайте все! Свидимся ли, нет ли, о том не ведаю! Пути Господни неисповедимы! Но всегда буду вас всех добрым словом поминать и молиться за вас! Господь с вами, дети мои! Да хранит вас Бог! – Дионисий перекрестил сопутников, поклонился и торопливым шагом пошел в сторону Десятинной церкви. Все трое проводили его взглядами.

– Ан и мне пора! – сказал Торопша. Обнял на прощание Мечеслава, поклонился Таисии и, слегка прихрамывая, зашагал своей дорогой. Таисия снизу вверх с напряженным ожиданием смотрела на Мечеслава. «Не прогонит ли от себя, не отринет ли?» – билась в ее голове мысль, тревожа сердце. Мечеслав, угадав ее мысли, сказал:

– Пойдем, Таисия, здесь неподалеку изба Ормова должна быть. Если цела еще, там и поживем, пока я свои дела улажу.

Дом Орма стоял в целости и сохранности. Мечеслав отворил дверь, изнутри густо пахнуло нежилым духом. Пригнувшись, он вошел внутрь, Таисия следом. В избе все оставалось так же, как было, когда он с Ормом и Сахаманом покидал ее в далеком прошлом.

«Видать, Олег Волчий Хвост озаботился, чтоб избу не тронули; Орм, помню, просил его о том», – подумал Мечеслав.

– Да-а, непорядок, однако! – проговорил он, увидев углы, заплетенные паутиной, свисающие с потолка тенета и толстый слой пыли, покрывающий все вокруг.

Таисия принялась прибираться. Мечеслав немного постоял и вышел из избы, чтобы принести воды.

Наступил вечер. Мечеслав и Таисия сидели друг перед другом за столом в прибранной чистой избе. Тусклый красноватый свет заходящего солнца проникал в маленькое оконце из бычьего пузыря. Мечеслав смотрел на Таисию и думал, как она изменилась. Из веселой и дерзкой танцовщицы превратилась в тихую, скромную и грустную женщину, в которой появилось что-то такое, чего Мечеслав не мог объяснить сам себе. Ее глаза чем-то напоминали ему глаза Мануш, было нечто похожее в ее взгляде, что-то, шедшее от души, от сердца! И он чувствовал это, как чувствовал и ответственность за женщину, которая отправилась за ним в далекий тяжелый путь, в неизвестные ей земли, совсем чужая, плохо знающая язык и обычаи народа, средь которого ей предстояло жить.

– Завтра поутру отправлюсь по делам. А после надо отыскать купца, знакомца Ормова. Если он в Киеве, отдам ему, что осталось после смерти брата моего, чтобы он передал все родовичам Ормовым, живущим в варяжской стране. К княжескому двору сходить тоже надобно, ныне утомился, да и поздно уже. Как приду, на торжище сходим, снеди купим да сряду тебе, обносилась вон.

– Позволь мне на торг самой сходить, я и на стол накрою к твоему приходу, – сказала Таисия.

– Так ты же речь нашу плохо разумеешь. Того гляди заплутаешь, али изобидит да обманет кто?

– Речь вашу я знаю и понимаю, я многие годы слышала ее в «Золотом Вепре», да ты и сам меня многим словам научил! Отпусти меня, Мечеслав, я смогу, верь мне!

– Что ж, неволить не стану. Быть посему, иди! – Мечеслав достал кошель с монетами, положил его на стол перед Таисией и стал объяснять, как себя вести на торгу, что и в каких случаях делать. Беседу окончили, когда в избе стало совсем темно. Мечеслав встал из-за стола, зажег лучину. Таисия, поднявшаяся следом, подошла к Мечеславу. Он обернулся, посмотрел на женщину. И все-таки чем-то неуловимым и до боли знакомым она напоминала ему Мануш.

– Почему ты так на меня смотришь? – спросила Таисия.

– Что? Да так, пустое, – сказал Мечеслав. – Почивать пора! Вона ложе Ормово, там спать станешь!

Мечеслав направился к скамье, на которой решил устроиться на ночь. Засыпая в темноте, Мечеслав услышал тихий Таисьин плач. Жалость и нежность всколыхнулись в душе Мечеслава, захотелось подойти к ней, обнять ее, успокоить, пожалеть.

Подавив в себе эти чувства, он заснул.

Утром следующего дня Мечеслав направился к княжескому двору. В гриднице, где Владимир принял его, было светло, яркий свет лучистым потоком лился в широкие окна новых княжеских хором, построенных русскими умельцами при помощи византийских мастеров. Мечеслав, поклонившись князю, посмотрел на него. Каким стал он, изменивший его судьбу? Человек, лишивший его отца, матери, сестры, но одаривший его мечом, свободой и самой жизнью. Человек, продолживший начатое князем Олегом собирание земель и давший новую православную веру государству, именуемому Русью.

Владимир сильно изменился со времени их последней встречи. Русые волосы уступали место ранней седине, посеребрившей клиновидную бороду, глубокая морщина протянулась между бровями к переносице, такие же морщины украсили чело князя, голубые глаза потускнели и излучали мягкий свет умудренного жизнью человека.

– Мечеслав, Мечеслав… – напрягая память, повторял Владимир, вглядываясь в его лицо. – Молвил мне о тебе купец новгородский Гостята Лепич.

– Ты мне, князь, меч даровал, когда в дружину принимал. Не осрамил я меча твоего. Побратим я Орма-варяга.

– Княже, это же тот самый Мечеслав, для которого я с Добрыней у тебя пощады просил, когда мы радимичей на Пищане разбили, – напомнил убеленный сединой воевода Волчий Хвост.

– Помню. Ты в Царьград просился, чтобы сестру отыскать? – спросил Владимир.

– Я, княже, – ответил Мечеслав.

– А отыскал ли ты сестру свою?

– Нет, княже, сгинула.

– Дозволь, княже, спросить у Мечеслава, где Орм, побратим его? – обратился Волчий Хвост к князю.

– Нет боле Орма, навеки остался в земле ромейской, – грустно произнес Мечеслав.

– Беда, – с сожалением произнес князь.

Олег Волчий Хвост вздохнул, тяжко, с вырвавшимся из груди надрывным стоном.

– А пошто ко мне пришел? – спросил Владимир после недолгого молчания. – Ежели в дружину проситься, приму, мне такие вои и мужи многоопытные надобны.

– Нет, княже, устал я кровь лить, покоя хочу.

– Отдыхай, воин, молись, – промолвил Владимир. На какой-то короткий миг Мечеслав уловил во взгляде князя, обращенном на него, понимание и сочувствие, ощутил единение и затаенную общую боль.

К вечеру Мечеслав вернулся на коне, что приобрел на торгу у старого знакомца. Знакомцем же тем оказался дед Жданок; мужичок-нянька, ухаживавший за ним, когда его, полоненного и израненного, везли в Киев. Мечеслав не поверил своим глазам, когда увидел его изрядно поседевшего и постаревшего, но все такого же бойкого и крепкого, расхваливающего на все лады своего конька:

– Бери, молодец, молодой купец. Ходкий конек из степи прибег. Кун не жалей, забирай скорей. Могутный конь, не конь – огонь.

Мечеслав подошел ближе к старику. Жданок поначалу не признал изменившегося за долгие годы отрока-радимича и, поздоровавшись с ним, продолжал нахваливать свой товар.

– Не дареного ли коня продаешь? – спросил Мечеслав.

– Тебе что за дело, мил человек? Дарен не дарен, а мой конь. Хочу продам, хочу даром отдам, а ты, ежели конь по нраву, бери, а нет – дале ступай, – проворчал Жданок.

Тогда-то и припомнил ему Мечеслав его же слова, запомнившиеся на всю жизнь:

– «Вот взрастешь, оженишься, детишек нарожаешь, тогда приходи, потолкуем мы всласть про мою жадность. Я, знаешь, не воин, защита мне князь, жить буду долго, застанешь меня на земле, если сам доживешь». Вот я и дожил, дедушко Жданок. Не признал? А рушничок-то радимичский, тобой даденный, по сию пору у меня.

Старик прищурился, пристально посмотрел на Мечеслава слезящимися глазами. Губы его дрогнули, он вымолвил:

– Никак радимич?! Мечеслав?!

В избу он вошел с крупным щенком, подаренным ему купцом Рулавом.

– Это тебе, Мечеслав. Ты Орму, спасителю моему, другом и братом верным был. Прими от меня этого щенка в знак уважения! Такого же я князю вашему Владимиру в дар преподнес. Щенок этот от суки наших северных волкодавов и греческого боевого пса – молосса. Пусть будет он тебе добрым другом! – сказал купец, вручая щенка Мечеславу.